Написался тут мини-рассказ. Может у форумчан какие-нибудь замечания будут в плане подправить/убрать/добавить

  заранее спасибо всем ознакомившимся

Солнце уходило за край горизонта, набросив на кроны ореол медно-золотистого пламени. Катуволк дремал у костра, в пол-уха прислушиваясь к звукам вечернего леса. Прохладный октябрьский ветерок не сильно беспокоил его, несмотря на легкое облачение. Места эти навевали умиротворяющее спокойствие, и молодой секван часто любил останавливаться здесь для отдыха. Неподалеку шумела листьями священная дубовая роща. Под сенью древесных исполинов, что помнили времена, когда ни секванов, ни большинства иных племен не было на этой земле, свершались таинства в честь владыки сумрачных чащ.
   Катуволк почитал богов, в особенности  Цернунна, Суцелла, Тараниса,  и Тевтата (в честь первого даже носил на шее гривну-торк, а в честь последнего пряжку на ремне в виде колеса), но с ранней юности недолюбливал их надменных и молчаливых служителей в белых одеждах.  Внутренне он не раз возмущался видя, что на военных советах те обладали решающим словом, и могли наложить запреть на хорошо продуманное предприятие по каким-то часто нелепым причинам. Ещё больше он закипал от негодования, когда при дележе добычи, друиды могли отобрать наиболее ценное и принести в жертву богам - бросить в реку, болото или сжечь. Прямой по характеру, он едва не разразился проклятьями в адрес друида, постановившего принести в жертву прекрасного македонского жеребца, доставшегося Катуволку в столкновении секванов с эдуями. Воспоминания о напрасно загубленном скакуне до сих пор приносили ему чувство досады, а порой и гнева.
   Катуволк шел в оппидум, где собирались все окрестные бойцы. На пограничных с германцами землях снова неспокойно – вчерашние союзники против эдуев, оказались ещё более скверными соседями.
   Неподалеку затрещали ветви, и что-то упало на землю – по звуку, будто тяжелый камень. Хмель и сытая дремота слетели с Катуволка в мгновение ока,  тяжелый испанский меч будто сам собой выпорхнул из ножен и оказался в руке. Из сонного кота он преобразился в застывшего в напряжении тигра. Глаза исследовали сгущающуюся тьму, ловя любое движение.
   Но больше за всё это время не раздалось ни звука. Должно быть то упало  мёртвое дерево. А может, тот, кто спрыгнул наземь,сейчас, подобно кельту замер, и наблюдал за ним из тьмы.
   Катуволк неспеша отошел от костра и встал под прикрытие деревьев.

   Ему показалось, что он видит гротескно очерченный силуэт. Это длилось лишь мгновение, а затем тот исчез, сопровождаемый тяжелым стуком. Катуволк некоторое время стоял затаив дыхание. Если ночной лес не сыграл с его глазами шутку, он мог видеть… нет, это было немыслимо!
   В мерный шепот ветвей внезапно и бесцеремонно ворвался пронзительный крик,  также внезапно и оборвавшись, будто отсеченный ударом серпа. Крик раздался с той стороны, куда скользнула жуткая тень, и как будто бы принадлежал мужчине, но звучал на столь высокой ноте, что галл, не раз слышавший предсмертные вопли на поле брани, ощутил, что ему не по себе. Катуволк поколебался, размышляя, нужно ли ему проявлять дальнейший интерес к происходящим здесь событиям. Крик донесся со стороны священной рощи – он готов был поклясться в этом. Молчаливые носители белых одежд имели большее влияние, чем любой из вождей, и лезть в их дела значило попасть на скользкую дорогу. Но отец Катуволка был бы сильно удивлен, прояви тот благоразумие (в лексиконе кельтов равнозначное трусости) и оставь тайну рощи навсегда неразгаданной. Мягко ступая, Катуволк зашел в чащу и начал пробираться в сгущающемся мраке. Никакого намека на тропу, и всё же именно в этом месте исчезла массивная фигура, причём почти без лишнего звука.
   Катуволк двигался скорее инстинктивно, чем полагаясь на зрение.  Меч пришлось вернуть в ножны – он только мешал в  хитросплетениях ветвей и папоротников. Из-за темных облаков выглянул ущербный месяц, коего так боялись местные женщины, ведь по легендам, заблудившиеся в лесу юные девы, могли навсегда исчезнуть, а те, кто возвращался к родному порогу, рожали жутких уродцев – детей бога луны.
   Катуволк замер в напряженной позе. Проламываясь сквозь заросли, навстречу ему неслось нечто. По производимому шуму это вполне мог быть вспугнутый вепрь и ,оценив, что тот вот-вот будет здесь, Катуволк отступил с протоптанного подобия тропы. Но в следующий миг перед ним выскочил высокий сухопарый мужчина. Одежда и лицо выдавали в нём чужака.  В руке его незнакомца сталь, и отбросив все размышления Катуволк скрестил с ним клинок. Должно быть в сиянии выглянувшего месяца Катуволк показался беглецу призраком, ибо глаза были расширены в неподдельном ужасе. И этот ужас затмил его разум настолько, что бывалый судя по виду боец, почти сразу допустил роковую ошибку, подставившись под удар. Меч Катуволка наискось рассёк ему горло, и разбрызгивая алые струи, тело мужчины распростёрлось у ног кельта.
  Но не успел Катуволк толком рассмотреть своего недавнего противника, как следом появился второй беглец. Этот показался воину знакомым, но его вид с недавних пор претерпел перемены: изорванная в лохмотья некогда дорогая туника, растрепанные волосы, изгвазданное ветвями лицо и дико вытаращенные, и без того от природы выпуклые глаза  - Катуволк с трудом признал в беглеце римского купца Лавра. Когда тот поравнялся с кельтом, тот выпростал руку и перехватил его. Лавр вскрикнул было, но железные пальцы секвана сдавили жирную шею купца, быстро подавив все звуки.
   Если в германцах Катуволк видел кровных врагов, но также и уважал за ратную доблесть и силу, то дохлых на вид, но через край самодовольных римлян не только ненавидел, но и презирал. Лавр с лихвой поддерживал это представление. Как и большинство людей его ремесла, был беспринципным шакалом, околачивавшимся там, где пахло войной, а соответственно и деньгами. Он за бесценок скупал у легионеров награбленное в разоренных землях галлов, включая пленников, которые в качестве рабов отправлялись на рынки Римской Республики.
   Выпивая прошлым вечером в трактире при опиддуме, Катуволк  увидел римлянина за чашей вина в компании лагерного префекта. Похваляясь своей ловкостью в делах, и недалекости варваров, тот обещал поделиться с начальником заставы хорошей долей золота, если тот выделит ему людей на одно верное дело. В доказательство правдивости своих слов, он небрежно толкнул сверкнувший золотом предмет, который Масилий проворно сгреб со стола.  Затем, уже начав было посвящать его в суть замысла, Лавр вдруг спохватился, и предложил пройти в более укромное место. Префект поддержал эту мысль, и, допив своё разбавленное пойло они удалились, но то, что Катуволк успел услышать, ему совсем не понравилось. К третьей страже Лавр покинул опиддум в сопровождении не только двух своих рабов-сирийцев, но и четверых дюжих солдат.  И вот, на следующий вечер кельт встретил пройдоху-купца близ священной рощи, да в таком виде, будто тот совсем спятил от ужаса.
   Лавр забился в руках кельта, будто пойманный заяц и заскулил нечто нечленораздельное. Катуволку пришлось с силой встряхнуть купца. Только тогда затуманенные скотским страхом глаза толстяка сфокусировались на лице юноши.
   - Что здесь происходит римлянин? Какие дела у тебя в священном месте?
   Лавр залопотал что-то неразборчивое и попытался вырваться, но Катуволк тряхнул его ещё раз.
   - Отвечай, грязный боров! Кто здесь кричал?
    Тот попытался оглянуться, но в тисках сжимавших его рук это было едва ли возможно. Что же могло так напугать римлянина в Священной роще? Напрашивалась мысль о свершенном грязном преступлении, возмездия за которое толстяку стоило опасаться. Увидев, что ничего связного от купца не добиться, Катуволк потащил его в ту сторону, откуда тот бежал на пределе сил. Увидев, куда его волокут, Лавр завизжал и выхватил небольшой нож из укромного отделения в поясе. Катуволк был на чеку и вывернув руку римлянина, забрал оружие.
  - Стой, варвар! – взмолился Лавр. Очевидно, от ужаса он забыл, что назвал кельта пренебрежительным прозвищем, которым римляне именовали кельтов лишь в своём кругу. – Я отсыплю тебе полный плащ сестерциев, если ты уведёшь меня отсюда. Здесь недалеко моя повозка.
  Катуволк на это усмехнулся.
  - Чего ты так боишься, римская крыса? Уж не ограбил ли ты кого-нибудь здесь, а теперь бежишь от наказания, когда тебя обнаружили друиды?
   И вновь раздался пронзительный крик. На самой высшей ноте он вдруг перерос в глумливый хохот. При этих звуках ноги Лавра совсем подкосились, да и душу Катуволка обдало чем-то ледяным.
  - Боги да помогут мне! – отчаяние придало речи Лавра ясность. – Там – сама смерть! Слушай же, разрази тебя Юпитер: мы искали здесь трофейное золото, которое по слухам хранят ваши друиды. Накануне я разыскал здесь  котлован полный испорченных доспехов, дорогой одежды и драгоценностей! Ваши безумные жрецы даже не пытались её номально спрятать, оставив гнить под открытым небом веками и без всякой охраны. Видит Меркурий, я не мог не воспользоваться шансом, и спасти хотя бы то, что ещё можно было забрать. Взяв немного золота, я вернулся в оппидум, чтобы нанять охрану и носильщиков. Дело выглядело и простым и рискованным одновременно – связываться с вашими друидами совсем не хотелось, но, как оказалось, нас поджидало здесь нечто более жуткое. Не успели мы и наполовину нагрузить сумки, как раздался этот крик, а потом… что-то огромное явилось из чащи. Мы услышали грохот копыт, и в мгонвение ока оно было уже среди нас! Спаслись, наверное, только я, да мой раб. Если тебе дорога жизнь, галл, торопись уносить отсюда ноги!
   Катуволк замешкался. В его глазах Лавр уже заслужил смерть за попытку грабежа святыни, но убивать это ничтожество – только руки марать. К тому же, то, что перебило римлян, могло появиться здесь в любой миг. Катуволку ещё ни разу не доводилось слышать ничего настолько леденящего кровь, чем тот оглушающий крик и хохот.
   Секван швырнул всхлипывающего Лавра рядом с убитым и скоро зашагал прочь. Но каким-то шестым чувством уже почувствовал – слишком поздно. Позади что-то тяжело стукнуло, будто на землю скакнула лошадь, и страшной силы удар подбросил кельта вверх! Не успел он рухнуть на землю, как его рёбра стиснули в тисках могучих рук. Тяжелый  запах и горячее шумное дыхание принадлежали дикому зверю. Катуволк задохнулся от боли, сознание его помутилось, и всё же из последних сил он вслепую ударил напавшего. Кулак встретил толстую кожу, покрытую  жестким, длинным волосом, и отскочил, словно от дубленого панциря, но Катуволк продолжал молотить словно одержимый. В ответ его лишь снова оглушило диким хохотом. Но этот звук терзал сильнее, чем когти гарпий: безжалостным ледорубом сбивал он куски от замерзшего и хрупкого  разума, превращая его в ледяной порошок.    На несколько мгновений юноша потерял сознание.
   Очнулся он лежа посреди тропы,  голова звенела и кружилась. Лишь на следующее утро память постепенно вернула ему воспоминания перед о очерченной контуром лунного серебра фигуре исполина, чей облик и каждое движение кричали о дремучей первобытности уходящей в дочеловеческие эпохи. Звероподобное божество из туманного прошлого держало перед собой нечто, что когда-то могло быть человеком, но сейчас превратилось кровоточащий кусок плоти.
   В глазах римлян статные кельты выглядели настоящими великанами, и Катуволк унаследовал эту особенность в лучшем виде, уступая в росте и крепости тела лишь немногим силачам своего народа, или отличавшимся необыкновенной мощью долговязым германцам, полудикий образ жизни коих исключал выживание слабых или увечных. Но возникшая перед ним фигура возвышалась на невероятные шесть локтей, задевая раскидистые ветви круто изогнутыми рогами. С массивных плеч колосса свисала шерсть, которую в полумраке можно было принять за накидку.
    Зверобог одним легким движением забросил останки Лавра на раскидистые ветви дуба. Там они провисели ещё долго, так как даже друиды не отваживались снять и захоронить святотатца.
    Мысли Катуволка ещё не раз  возвращались к вопросу: что же уберегло его от неминуемой смерти. Быть может, причиной тому был торк в виде загнутых рогов на его шее, или рукоять меча с набалдашником в виде бараньей головы на змеиной шее. После того, как его нашли на дороге, в нескольких стадиях от Рощи Рогатого бога, юный секван провалялся, стоная в бреду несколько дней. Тело его представляло один сплошной кровоподтек, а кожу пропахали борозды, будто от медвежьих когтей.
  Когда же пришел в себя в доме родича, и уже вскорости начал поправляться, кельт узнал, что в ту же жуткую ночь жестокая смерть настигла  префекта Луция Массилия: даже повидавшие всяческих ужасов войны ветераны не могли справиться с подступившей дурнотой, глядя на останки, превращенные в кровавое месиво. Их нашли в канаве неподалеку от борделя, а рядом, в отпечатке громадного копыта, была втоптана в грязь золотая фибула. Всё это выглядело самым безумным образом – как будто взбесившийся жеребец измолотил Массилия копытами, и бесследно испарился. Несколько солдат, проводивших Лавра за ворота крепости, исчезли без следа.
  Ещё долго с той поры при стуке копыт в ночную пору Катуволк хватался за меч, ожидая, что вот-вот рогатая тень поглотит его. А тем, кто был рядом, и с тревогой обращался к нему, пожимая плечами, хмурый кельт пояснял:
   - Рогатый знает, что я не брал его золота, и потому не свернул мне шею сразу же. И всё же, кто поручится, что он спустит дерзость смертному. Какую? Так ведь я двинул ему по священной морде!